Можете на меня положиться - Страница 14

- Серега Горелов тут?

- Вон он! - показал официант на высокого рыжего парня с подносом, который в этот момент заходил за перегородку, отделяющую зал от кухни.

- Ага, спасибо, - поблагодарил я и направился туда же. Постояв там с полминуты среди пивной суеты, понаблюдав за Гореловым, ловко подхватившим в одну руку целый поднос с пивом, а в другую сразу четыре металлические тарелки с шашлыком, я вышел обратно и спустился вниз.

- Ну что, отдал? - спросил швейцар.

- А как же! - Я гордо показал ему свою левую руку, в то же время правой кладя на прилавок полтинник.

Он ловко смахнул монету и понимающе кивнул:

- Заходите еще.

- Обязательно! - сказал я с чувством.

у ворот Введенского кладбища стояло несколько пустых автобусов, но из наших никого не было видно, так что я не мог определить, опоздал я или приехал раньше всех. Поэтому я захватил из машины цветы и пошел прямо на место: мне случалось возить Кригера на могилу Марты Ивановны.

Когда-то кладбище это называлось Немецким, хотя на старинных памятниках, которых становится все меньше по мере удаления от входа, можно увидеть надписи на самых разных европейских языках. Вероятно, это дань традиции: немцами у нас в старину звали поголовно всех иностранцев, не умевших говорить по-русски. Без языка - значит немой, короче, немец. По иронии судьбы рассказывал нам об этом Эрнст Теодорович.

Он похоронил жену здесь, и в ограде имелось место, отведенное для него. Поразительно, до чего этот человек, страстно любивший русскую историю и великолепно понимавший русскую культуру, особенно в мелочах старался не потерять связь со всем немецким. Даже вот гак, посмертно. Бредя по кладбищенской дорожке, я раздумывал над тем, что, пожалуй, эта пожизненная раздвоенность Кригера на самом деле никакой раздвоенностью не была. Наоборот, она-то и позволяла ему по-настоящему глубоко ценить то и другое.

Я все-таки опоздал. Вокруг могилы стояла большая толпа, человек шестьдесят, не меньше. Подойдя ближе, я услышал, что кто-то произносит речь, и даже, кажется, узнал голос. Да, это был Андрей Елин, кому же еще!

- Иногда я думаю, - говорил Андрей, - стал бы я таким, какой я есть, не будь в нашей школе учителя истории Эрнста Теодоровича Кригера? Вот сейчас, здесь, задайте и вы себе такой вопрос... Я отвечаю на него: нет! Я мог быть хуже, мог быть лучше, но - другим. А потом я спрашиваю себя: как это у него получалось? И ответа не нахожу. Эрнст Теодорович никогда не учил нас жить в традиционном смысле этого слова. Он просто был среди нас, был с нами, и как-то так само получалось, что мы впитывали в себя все, чем обладал этот человек. Вот такой он имел дар...

Молодец, Андрей, подумал я. Хоть я тебя и недолюбливаю, сегодня ты говоришь хорошо. А Елин продолжал:

- Вся жизнь Кригера была отдана детям. Да, я знаю, это звучит банально. Вернее, гак: звучало бы банально. Если бы Эрнст Теодорович умер в своей постели, а не погиб трагически и безвременно. Я верю, что убийца будет найден и понесет наказание. Тогда наконец мы узнаем всю правду. Но даже сейчас я уверен: смерть Кригера не была нелепой случайностью. Его убили потому, что он помешал кому-то. Помешал потому, что был честен и благороден, помешал благодаря всем тем качествам, за которые мы, его ученики, навеки останемся ему признательны. Да, вся его жизнь была отдана детям. Всем нам, кого он называл своими детьми. И я не у дивлюсь, если когда-нибудь мы с вами узнаем, что он и отдал жизнь за кого-то из этих детей. Ведь Эрнсту Теодоровичу Кригеру больше не за кого было се отдавать...

Андрей помолчал несколько секунд, опустив голову, а потом отошел от могилы, уступив место дородной даме, то ли учительнице из школы, то ли представителю роно. Она заговорила что-то о трудолюбии Кригера.

Пробравшись сквозь пястную толпу, я подошел к гробу, чтобы положить цветы. Кругом были почти сплошь молодые лица. Ах как обрадовался бы старик, увидев нас всех вместе! Впрочем, он всегда был реалистом и знал, наверное, что ему-то как раз этого увидеть не придется.

Речи кончились. Гроб забили несколькими символическими гвоздями, и два молодца, перепачканные рыжей глиной, не слишком торжественно опустили его в землю. Через несколько минут здесь вырос небольшой, крепко сбитый сверкающими от постоянного употребления лопатами холмик. Мы укрыли его цветами и, поняв наконец, что больше ничего для Кригера сделать не можем, потянулись к выходу.

Быстротечность похоронной процедуры как последнего аккорда насыщенной многими событиями жизни всегда смущает меня. Но сегодня этого не было. Я знал, что кое-какие земные дела Эрнста Теодоровича остались незавершенными. И уже догадывался, что доделывать их придется именно мне.

В аллее я догнал Елина. Мы сдержанно поздоровались, как того требовала обстановка. Хотя при других условиях между нами тоже не бывало особой сердечности. Андрей Елин был в нашем классе первым учеником. Еще он был сыном членкора, известного литературоведа, автора множества специальных и популярных книг. И, как будто всего этою мало, он был также спортсменом и красавцем. Сейчас, конечно, уже можно признать честно, что поэтому я его и не любил.

Он пришел к нам в девятом классе, и буквально через неделю всем стало ясно, какой он блистательный. Вот тогда я и пустил по классу выражение, после которого мне назад пути быть не могло. Я сказал: "Елин подружиться ни с кем не может. Елин может осчастливить своей дружбой". Андрей на мои насмешки отвечал презрительной холодностью. Со временем это переросло в скрытое соперничество, в котором я чаще проигрывал, чем выигрывал. Такое положение не прибавляло мне любви. Кригер несколько раз пытался сломать лед - мы оба были у него любимыми учениками, - но ему не удалось. Он переживал, говорил, что мы когда-нибудь об этом пожалеем, и называл наши отношения "великой несостоявшейся дружбой".